Бог, отказавшийся от всемогущества

Если на тебя валится океанский вал истории, — перед тобой проблема, а не простая арифметическая задача

В середине фильма «Франкофония», во время неспешного закадрового рассказа режиссера Александра Сокурова об архитекторе Лувра Пьере Леско, сидящий рядом со мной зритель недовольно фыркнул: «Как дед на завалинке». Я обиделся за фильм и за его создателя, а потом понял: в этом оскорблении есть осколок истины. Много поживший, много думавший человек спокойно, бесхитростно рассказывает мне с экрана про то, что его волнует. Говорит со мной. И с героями своего фильма он говорит. Обращается к ним напрямую, как ко мне. В конце концов, он — творец экранного мира. Его бог. Странный, правда, бог, отказавшийся от всемогущества.

Мне не припомнить, чтобы какой-нибудь фильм начинался так беззащитно. Поделенный на белый и черный прямоугольники, экран, титры. За экраном голоса: «Ты где, Дёрк?» — «Да вот перевозим картины через океан. А тут — шторм, понимаешь» — «Как же это вы в шторм-то вышли?» — «Ну, это наша работа. А как у тебя с фильмом, Александр?» — Вздох: «Плохо. Не получается у меня фильм. Не складывается».

На экране — питерская квартира Александра Сокурова. Стол, на столе — компьютер. На мониторе — палуба корабля с контейнерами. Шторм. Палубу заливает океанскими волнами. Сокуров разговаривает по скайпу со своим другом, морским капитаном Дёрком. Он ему признается, что фильм о Лувре во время нацистской оккупации не удается. Ему на экране и мне, сидящему в зале. Такой беззащитной откровенности я не встречал никогда. Было два фильма о невозможности снять тот фильм, который тебе хочется снять. «Всё на продажу» Анджея Вайды и «8½» Федерико Феллини. Но они были защищеннее. В конце концов, и Гвидо Ансельми, и Анджей — не Феллини и Вайда. Это режиссеры, которых играют артисты. И с экрана рассказывается некая беллетризированная история. А тут сам режиссер впрямую признается: не получается.

Зато получается (вольно или невольно) замечательный двойной символ. «Франкофония» Сокурова — рассказ о том, как в годы разбушевавшейся стихии войны, жестокости, голода, депортаций удалось сохранить мировую сокровищницу искусства, Лувр. Перед зрителем — зримый образ: шторм в океане и корабль, перевозящий картины. Один смысл. Есть и другой: тема, которую собирается взять в этом научно-популярном фильме режиссер, для него настолько сложна, все равно как в шторм перевозить картины с одного края света на другой.

В этом случае лучше отказаться от всемогущества творца. Где есть возможность, давать игровые кадры, где такой возможности нет — документальные, и говорить с экрана, рискнуть вступить в диалог со мной, зрителем, и с теми, кто на экране. Стать одним из них, одним из персонажей фильма, у которого только одно преимущество. Он знает будущее. А они не знают.

Но знание будущего тоже ведь не прибыток. Не плюс, если ты не вне фильма, а в нем. Потому-то в начале фильма после шторма и появляется фотография Льва Толстого. Несколько ошеломляюще появляется. Удивляюсь, как сидящий рядом со мной зритель, которому кино не нравилось, не пробурчал: «Толстой-то здесь при чем? Вали кулем — потом разберем, так что ли?». Не так. Потому что Сокуров обращается к Льву Толстому, угрюмо смотрящему с экрана: «Лев Николаевич, вы же гений, могли бы предсказать, что ждет нас в ХХ веке? Предупредить? Молчит. Не отвечает». Всякий, кто читал удивительную «Четвертую прозу» Осипа Мандельштама, с ходу опознает измененную цитату из этой навылет, на грани фола прозы: «Александр Иванович Герцен! Разрешите представиться. Кажется, в Вашем доме… Вы, как хозяин, в некотором роде отвечаете… Изволили выехать за границу? … Здесь пока что случилась неприятность… Александр Иванович! барин! как же быть?!.. Совершенно не к кому обратиться!».

Именно, смежили очи гении и обратиться совершенно не к кому. Однако это обращение еще и неожиданным образом рифмуется с финальной сценой фильма. Директор Лувра во время оккупации, Жак Жожар, и нацистский куратор Лувра, граф фон Меттерних — в кафе. Меттерних: «Вы что-то грустны, мсье Жожар». Жожар: «Да и вам невесело, граф, — после паузы, — у меня просьба: двух моих сотрудников арестовали». Граф просматривает бумаги, обещает освободить одного из арестованных. Они выходят покурить в подсобное помещение. Оба стоят, курят. Голос Сокурова за кадром: «Господин Жожар! Господин Меттерних!» Граф Меттерних (удивленно): «Кто это?». Голос Сокурова: «Господа, пройдите, пожалуйста, вот сюда». Граф и Жожар входят в небольшую комнатку. Стоят два стула у стены. Голос Сокурова: «Садитесь, пожалуйста» Француз и немец садятся. Голос Сокурова: «Хотите, расскажу вам ваше будущее?» Жожар и Меттерних переглядываются. Голос Сокурова: «Я все равно вам его расскажу». И рассказывает.

Немец и француз после этого рассказа молчат. Наконец, Жожар закуривает и говорит: «Это — бред. Какой-то бред». Вот она — отсылка к началу, к вопросу Льву Толстому: знал ли он, гений, будущее, мог бы предсказать? Ответ — здесь, в финале, да, если бы и знал, если бы и предупредил, все равно никто бы не поверил.

Франкофония. Реж. Александр Сокуров.

Тема фильма формулируется на редкость просто и на редкость шокирующе: коллаборационизм, сотрудничество с оккупантами. Да еще с какими оккупантами — с нацистами! Мы как-то не отдаем себе отчет, что это ведь проблема и проблема непростая. А Сокуров говорит об этом, как о проблеме, просто так не решаемой. 1940 год. Франция еще не разгромлена, немцы рвутся к Парижу. Оборонять Париж до последнего? Чтобы в результате камня на камне в нем не осталось? Или поступить так, как поступили французы: объявить свою столицу — открытым городом. В большинстве своем эвакуироваться, бежать. Сохранить один из самых красивых городов мира.

На экране — вход немцев в Париж. Их встречает пустой город. Абсолютно пустой. Вымерший и целый. Гитлер едет по пустому городу. Оглядывает покоренную столицу. Иронический, закадровый комментарий Сокурова. «Осматривается. Вроде все на месте. Эйфелева башня стоит. Ну и хорошо». Вот главный герой фильма, Жак Жожар, ветеран первой мировой, туберкулезник (потому сейчас и не на фронте). Он организовал эвакуацию картин из Лувра. Они спрятаны до лучших времен в сухих подвалах пригородного парижского замка. В Лувре остались только статуи.

Немцы входят в город. Что делать Жожару? Бежать из Парижа? Заминировать Лувр — так не доставайся ты никому? Он остается. Встречает вежливых оккупантов. А с чего бы им не быть вежливыми? Как шутил Черчилль: «Не представляет труда быть вежливым с человеком, которого ты собираешься убить».

Жожар сам с ними вежлив. Сидит напротив графа Меттерниха, директора нацистского департамента «Kunstschutz» (охраны памятников) во Франции, осторожно беседует. Смотрит, вглядывается. Кто он — белокурый, долговязый, голубоглазый, длиннолицый аристократ-нацист — первый враг ему, французскому директору Лувра, или что-то в дремучей нацистско-аристократической душе шевельнется человеческое. Что отвешено ему, Жаку Жожару, и его Лувру? Девять граммов свинца и разграбление или что-то иное? Это ведь теперь и от него, от Жака Жожара зависит.

По-моему, самый сильный эпизод фильма — проход Жожара по коридорам пустого Лувра. Жожар идет вдоль пустых стен и бормочет: «Я сотрудничаю с врагом, но я знаю, почему я это делаю». Политики и генералы не смогли организовать сопротивление врагу, солдаты не смогли остановить врага, вообще-то, не выполнили свой долг. А у Жака Жожара — свой долг: сберечь Лувр, директором которого он назначен. И он этот долг выполнит, да, сотрудничая с врагом. Ни одной картины и статуи из Лувра в Германию вывезено не было. Здание не пострадало. Никак, никоим образом. Долг выполнен.

Но Сокуров принадлежит другой истории, другой стране. Поэтому стык в стык с пустым уцелевшим Парижем — кадры блокадного Ленинграда, Эрмитаж с вылетевшими от бомбежки стеклами, трупы на улицах, убитая девочка, женщина, волочащая мертвеца на салазках — ад. Ведь тоже красивейший город мира, но тут иной подход к проблеме. Драться до последнего, ничего и никого не жалеть. Только так можно остановить зло оккупантов. И получить кровавую бойню.

Кто прав? Это уж как ты сам решишь, на что решишься. Потому что перед тобой, если на тебя валится океанский вал истории, проблема, а не простая арифметическая задачка, дважды два четыре. Вот это понимание того, что перед тобой проблема и делает самым сильным элементом в фильме — интонацию рассказчика, Сокурова. Не знаю никакого другого фильма, в котором была бы так сильна интонация. Спокойная, сдержанная, внутренне напряженная, печальная интонация много пожившего, много думавшего человека.